Преподобный Исаак Сирин и творчество Ф. М. Достоевского

Моя область исследований — русская литература. О прп. Исааке Сирине я узнала через романы и заметки Федора Достоевского. Изучая функцию библейских цитат в работах этого писателя, я поняла, что в них есть много прямых или косвенных цитат из отцов восточной Церкви^[1], особенно из «Слов подвижнических» прп. Исаака Сирина.

Святоотеческими текстами вдохновлялись и другие русские писатели до Достоевского. Хорошо известны поэтический пересказ молитвы прп. Ефрема Сирина у Пушкина и влияние прп. Иоанна Лествичника на творчество Гоголя. По моему мнению, Достоевский идет гораздо дальше этих писателей. Достоевскому встреча с очень близкой ему мыслью прп. Исаака — яркой, горячей, отражающей любовь — позволила ясней постичь то, что было в нем тогда глубоким, но все еще инстинктивным чувством.

По моему мнению, значение Достоевского для распространения мысли прп. Исаака Сирина в России и на Западе велико. Через романы этого писателя некоторые главные темы книги прп. Исаака дошли и до сих пор доходят до широкой аудитории, которая часто не подозревает о самом существовании этого отца Церкви.

Среди многих читателей Достоевского некоторые смогли не только понять его мысль, но и развить ее в личной судьбе. В моей статье «Достоевский и богословские поворотные моменты 1900-х»^[2] я подчеркиваю влияние романов русского писателя на Барта, Турнейсена и Бонхёффера, которое они не раз признавали открыто. Стоит упомянуть, что темы Достоевского, развитые этими богословами, — это те самые темы, которые русский писатель почерпнул из книги прп. Исаака Сирина.

В художественной и творческой жизни Достоевского примечательна одна дата: 28 декабря 1865 г.^[3] Она отмечена на странице в тетради, в которой он писал третий черновик «Преступления и наказания» и где есть примечание: 

ИДЕЯ РОМАНА: 1) ПРАВОСЛАВНОЕ ВОЗЗРЕНИЕ, В ЧЕМ ЕСТЬ ПРАВОСЛАВИЕ. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает счастья, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе^[4].

Слова Достоевского о счастье, которое покупается большой ценой и потому гораздо дороже, были написаны человеком, уже пережившим условный смертный приговор в 1865 г., четыре года исправительной колонии в Сибири, частые короткие смерти от эпилепсии, и отчаянное одиночество после смерти его первой жены и наступившей спустя несколько месяцев смерти брата Михаила в 1864 г.

Этот абзац в тетради сжато выражает в нескольких строках один из путей, рекомендуемых отцами восточной Церкви для достижения в самих себе «царства Божия», т. е. состояния радости, просвещаемой милостью Божией.

Мы знаем, что согласно списку, составленному Анной Григорьевной после смерти ее мужа, среди книг Достоевского было издание «Слов подвижнических» 1858 г.^[5] и что в своих черновиках и в окончательном тексте «Братьев Карамазовых» прп. Исаак Сирин был процитирован много раз. Датированное 28 декабря объяснение, «каково православное воззрение», очень близко пониманию, выраженному прп. Исааком^[6]: 

«Никто не восходил на небо, живя прохладно. О пути же прохладном знаем, где он оканчивается»[7].

«Не отвращайся от скорбей, потому что ими входишь в познание истины; и не устрашайся искушений, потому что чрез них обретаешь досточестное»[8].

«…Сердце, пока не смирится, не может престать от парения; смирение же собирает его воедино… тогда человек… с сердечною радостию и удивлением непрестанно источает благодарственные движения»[9].

По моему мнению, влияние прп. Исаака присутствует в произведениях Достоевского начиная с «Преступления и наказания». Первое прозрение в «Преступлении и наказании» происходит в трактире, где встречаются Мармеладов и Раскольников. Я цитирую этот эпизод, потому что писатель вставил в него одно из наиболее значительных и явно парадоксальных утверждений прп. Исаака Сирина. Важно также вспомнить о том, какое внимание посвятил монологу Мармеладова Эдуард Турнейсен в книге «Достоевский» (1921 г.), и о его интерпретации этого места, повлиявшей на Карла Барта при написании «Послания к Римлянам». Я вернусь к этому позже.

Речь Мармеладова — один из наиболее духовно смелых текстов, написанных Достоевским. Она произносится человеком, который опустился до самых низов общества и больше не пользуется уважением и доверием окружающих. При первом чтении ее можно принять за последнюю иллюзию отчаявшегося человека, который создает образ Бога в соответствии со своими собственными нуждами. Тем не менее его слова подтверждаются библейскими цитатами, приводимыми этим персонажем. Они передают ясную богословскую мысль, которую, я думаю, Достоевский в то время мог понять и признать, но едва ли мог развить с таким блеском.

Персонаж, который больше ничего не ожидает от людей, находит силы поднять глаза в поисках помощи и найти «тайну», которая остается сокрытой для сильных и «праведных» мира сего: 

И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: “Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!” И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: “Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!” И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: “Господи! почто сих приемлеши?” И скажет: “Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего...” И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем!.. Господи, да приидет царствие твое!^[10] 

Важно подчеркнуть, что эта речь, произнесенная в трактире человеком, который чувствует себя глубоко виновным и недостойным, содержит ту же идею, которую прп. Исаак Сирин выразил в 90-м Слове, основываясь на тех же цитатах из Евангелия. Когда Мармеладов говорит: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых», он неявно ссылается на Лк 6:35: «Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым». И ответ Господа на возражение честного и мудрого человека созвучен второй части притчи о посланных в виноградник работниках в Мф 20:8–15.           

Теперь я цитирую отрывок из прп. Исаака Сирина, где две цитаты следуют в том же порядке: 

Будь проповедником благости Божией, потому что Бог окормляет тебя недостойного… Не называй Бога правосудным, ибо правосудие Его не познается на твоих делах… но Сын Его открыл нам, что паче Он благ и благостен. Ибо говорит: “благ есть” к лукавым и нечестивым (Лк 6:35). И почему именуешь Бога правосудным, когда в главе о награде делателям читаешь: “друже не обижу тебе... хощу и сему последнему дати, якоже и тебе. Аще око твое лукаво есть, яко Аз благ есмь” (Мф 20:13–15)? Почему также человек именует Бога правосудным, когда видит главу о блудном сыне? <...> Где же правосудие Божие? В том, что мы грешники, а Христос за нас умер?[11]

Здесь прп. Исаак настаивает на том, что Бог несправедлив, или лучше сказать, он не следует человеческой справедливости. Это смелый взгляд, но и хорошо основанный на цитатах из Евангелия. В русском издании текста прп. Исаака, переведенного с греческого, эта речь помещена в конец книги, где описываемый автором путь очищения завершается и достигается внутреннее состояние глубокой радости и огромной любви. Многие главы «Подвижнических слов» посвящены отшельнической жизни, постоянной молитве, аскезе и духовным упражнениям монахов. Но прп. Исаак также рассматривает другой путь — путь, который начиная с «Преступления и наказания» предпринимают излюбленные герои Достоевского: 

Блажен человек, который познает немощь свою… Как скоро познает кто и действительно ощутит немощь свою, воздвигает душу свою из расслабления, омрачающего оное ведение... Поэтому сердце, пока не смирится, не может престать от парения; смирение же собирает его воедино. А как скоро человек смирится, немедленно окружает его милость… Все сии блага рождаются человеку от познания собственной немощи. Ибо по великому желанию помощи Божией приближается он к Богу… И в какой мере приближается он к Богу намерением своим, в такой и Бог приближается к нему дарованиями Своими…[12]

Именно такой опыт был у Мармеладова и Сони. Этот опыт привлек внимание Турнейсена, который в одном месте в своей книге предвосхищает в свою очередь некоторые центральные концепции, выраженные Бартом в его «Послании к Римлянам»:

Любовь к Богу — это смирение, настолько осознающее себя и свои желания, что она больше не задает вопросы и не предъявляет претензии. Это такая сильная жажда, которая уже прошла испытание своей полнотой и потому больше не нуждается в облегчении, в утолении… По замыслу Божию, любящие Его должны исполнить то, что ни один человек не может возложить на себя или на любого другого человека. Каким другим еще образом тот, кто любит Бога, познал бы это? Как мог бы он поздравить себя с тем, что повернул ключ, открыл дверь, выполнил отрицание отрицания, прошел по узкой тропе между двумя пропастями, изменил разбросанные повсюду не-назидательные знаки, предпринял ниспровержение всех вещей?.. Любящие Бога предназначены быть свидетелями Христа via crucis и потому — Его воскресения. Их образ жизни — самое тяжкое, крайнее переживание, какую бы форму оно ни приняло^[13].

Это путь, который Барт, вероятно, уже знал до того, как написать свою книгу в 1922 г., но не из прямого опыта, а из историй главных героев Достоевского, которые он неоднократно цитирует в своей книге (особенно историю Ивана Карамазова). Во «Введении в евангелическое богословие» Барт вспоминает, что в то время он и Турнейсен «много читали Достоевского (и в этом чтении мной руководил Турнейсен)».^[14] В романах Достоевского путь, на котором Бог действует и помогает, требует от Сони, Раскольникова, Мити, Маркела и других персонажей мучительного процесса, ведущего к осознанию собственной слабости и беспомощности. Это осознание лишает их всяких иллюзий и побуждает их «идти узкой тропой между двумя пропастями», о которых говорит Барт: первая пропасть — это капитуляция перед разрушительными силами, которые они чувствует в себе^[15], а вторая — это капитуляция перед неизвестным, способным ниспровергнуть «разбросанные повсюду не-назидательные знаки» и привести к новому взгляду на мир.

Центральным мотивом творчества Достоевского является «рай на земле». Рай, о котором говорят такие персонажи, как Зосима, Кириллов и «таинственный гость», не расположен ни в пространстве, ни во времени. Это внутреннее измерение, достигаемое путем постепенного очищения или — как подчеркивают старцы и отцы Церкви — внезапным острым страданием, причиняемым смертью прежнего «я», его привязанностей и желаний. В этом отношении важную роль играет эпизод Маркела, смертельно больного юноши, брата старца Зосимы, в «Братьях Карамазовых»: 

Жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай… Милые мои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды помним… станем друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять^[16]. 

Речь Маркела содержит два ключевых предложения: «Жизнь есть рай» и «Всякий из нас пред всеми во всем виноват». Эти два прозрения соединены не только в памяти Зосимы, но и в самых высоких и значимых текстах православной духовности, описывающих пути, ведущие к достижению «Царства» в себе.

«Странный и решительный» тон мальчика, когда он вдруг провозглашает свои необычные истины, его трепет вместе с любовью, чувством, радостью, показывают, что он открыл совершенно новый взгляд на мир, на себя, на жизнь. 

«Я не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми (птицами, щебечущими за окнами), да за то и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?»^[17]

 Это то же чувство, о котором говорил прп. Исаак Сирин, когда описывал опыт «Царства» в себе:

«Когда достигнет ведения истины, по возбуждении в нем ощущения таин Божиих… тогда он любовию поглощается… Когда писал я это, персты мои неоднократно останавливались на хартии, и не мог я терпеть от сладости, вторгавшейся в сердце мое и заставлявшей умолкнуть чувства …Любовь есть порождение ведения…»[18]

«О Царствии Небесном говорят, что оно есть духовное созерцание. И обретается оно не делами помыслов, но может быть вкушаемо по благодати. И пока не очистит себя человек, не имеет он достаточных сил и слышать о нем, потому что никто не может приобрести оного изучением»[19].

«Покаяние есть вторая благодать, и рождается в сердце от веры и страха; страх же есть отеческий жезл, управляющий нами, пока не достигнем духовного рая благ; а когда достигнем, тогда оставит он нас и возвратится. Рай есть любовь Божия…»[20]

«Умирись сам с собою, и умирятся с тобою небо и земля. Потщись войти во внутреннюю свою клеть, и узришь клеть небесную, потому что та и другая – одно и то же, и входя в одну, видишь обе. Лествица оного Царствия внутри тебя, сокровенна в душе твоей. В себе самом погрузись от греха, и найдешь там восхождения, по которым в состоянии будешь восходить»[21].

Этой огромной любви, безграничной в глубочайшем смысле этого слова, происходящей от постижения божественного в себе, прп. Исаак посвятил свои самые яркие речи, в которых он смог объять все живое без исключения, как в едином теле, в том числе самое неприятное и отвратительное: 

“И что такое сердце милующее?” — и сказал: “Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце… и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были они помилованы; а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу”[22].

Эта огромная любовь, позволяющая нам отождествиться со всем и вся, вызывает покаяние и определяется прп. Исааком как «трепет души пред вратами Неба».

Маркел переживает то же самое, когда испытывает чувство вины, не бесплодной, а полагающей начало пути, ведущего к любви и безграничной благодарности. Он говорит, что «плачет от радости, а не от боли» и что «просит прощения даже у птиц», потому что любит все живое любовью настолько великой, что не знает, как выразить ее.

Начиная с этого эпизода, опыт страдания — который Иван отвергает, так же как Инквизитор уничтожает крест, — приобретает другое значение. И Достоевский, и прп. Исаак согласны, что есть два пути, которыми можно снять шоры с глаз: путь монаха, покидающего мир, а также травма, причиненная острым страданием, которое смиряет человека и обнажает его перед Богом. Таково состояние Маркела в его последние дни.

В том же направлении протекают переживания главных героев Достоевского, которые действуют под давлением острой потребности в свете. Все действующие лица его последних романов, даже самые отчаянные и виновные, нацелены на это состояние радости и внутреннего удовлетворения.

Старец Зосима, который, вспоминая о Маркеле, открывает свою духовную волю, почти в каждом высказывании своей длинной речи вдохновляется «Подвижническими словами» прп. Исаака Сирина. Я ограничусь цитированием нескольких кратких отрывков, источники которых легко определяются теми, кому знаком текст прп. Исаака: 

«Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним… Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может и преступника, стоящего предо мною, не было бы».

«Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле».

«Что есть ад? Рассуждаю так: Страдание о том, что нельзя уже более любить… мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы от того еще горше несчастными, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна»^[23]. 

Речь Зосимы глубоко взволновала Эдуарда Турнейсена, который в главе своей книги «Смиренные, не святые» сожалеет о том, что не может полностью процитировать «удивительные» слова старца: 

Я воздержусь от дальнейшего цитирования из них. Нужно цитировать все, если действительно хочешь цитировать. Но необходимо сказать еще одно в качестве предостережения: не заимствуйте удивительные слова этого монаха с поспешностью, легкостью, со слишком большой уверенностью. Они (подобно словам Библии и по той же причине!) могут потерять свою силу в наших руках и в наших устах. Потому что мы легко забываем, что и в этом случае осанна вырывается лишь из чистилища самых страшных искушений, что слова благодарности идут от страдающего сердца и что любовь к человеку и к миру достигается только потоками слез^[24]. 

Будучи в согласии с прп. Исааком («Не отказывайся от скорбей, потому что ими входишь в познание истины, и не устрашайся искушений, потому что чрез них обретаешь досточестное; «сердце, пока не смирится, не может престать от парения»), Турнейсен оказывается прав, когда предостерегает нас от поверхностного и преходящего энтузиазма по отношению к кажущейся легкой и привлекательной речи. Сам Достоевский подчеркивает в своих романах и заметках, что для глубокого понимания слов Зосимы необходимо пережить страдание, которое ставит нас на колени, лишает испытывающего его иллюзий, лежащих в самой сердцевине существования большинства людей.

Моя статья «Достоевский и богословские поворотные моменты 1900-х» посвящена подробному анализу влияния, которое мысль Достоевского и прп. Исаака Сирина оказала на богословие Турнейсена, Барта и Бонхёффера. Невероятно, но, думаю, вполне возможно^[25], что эти богословы были непосредственно знакомы с мыслью прп. Исаака Сирина. Все же есть общие содержательные моменты в интерпретации Библии ими и этим отцом Церкви. Полагаю, что эти совпадения можно объяснить следующим.

В VII в. прп. Исаак Сирин, избрав жизнь в свободе, вдали от центров культуры и власти^[26], мог посвящать каждый день своей жизни изучению Писания. Толкование, предлагаемое в его книге, сопровождается большим числом цитат и демонстрирует знания, приобретенные пожизненным трудом. прп. Исаак смог понять и выразить содержащийся в Библии огромный потенциал любви — что делает антологии его работ привлекательными, — а также радикализм Библии, столь неприятный и тревожный для рассудительных, праведных и благочестивых. Это верно и в отношении к речи Зосимы (написанной более чем на тысячу лет позже)^[27], и к совсем недавним книгам Барта, Турнейсена, Бонхёффера.

Богатство и духовная глубина, которые эти богословы поворотного момента находят в произведениях Достоевского, несомненно, обусловлены его писательским талантом и трудным жизненным опытом, но также его частыми размышлениями о Библии, пропущенными через «фильтр» прп. Исаака Сирина.

Сходство между раннехристианским комментатором Писания, русским писателем и авторами важного поворотного момента в богословской мысли XX в. побуждает нас задуматься об одном важном аспекте экзегезы. Текст Библии выражает все ее революционное послание о любви между Богом, Христом и человеком — любви трудной для обеих сторон — только тем, которые в любую эпоху находят мужество отказаться от компромиссов и противостоят тому, кто довольствуется поверхностным смыслом Священного Писания и закрывает глаза перед разрывающими противоречиями реальности, которые, казалось бы, опровергают библейское благовестие.

За Турнейсеном, Бартом и Бонхёффером мы должны признать заслугу в том, что они не закрыли глаза в самые темные и опасные времена в истории богословия, Церкви и мира. Более чем через тысячу лет мысли прп. Исаака пришли к ним через произведения Достоевского и помогли в их работе.

Книги отца Церкви VII в., русского писателя и трех богословов под разными углами зрения несут свидетельство о совершенной вере в Бога и глубоком понимании самых трудных мест Писания. Это было и остается чрезвычайно важным не только для тех, кто пережил Освенцим или такие события, как в жизни русского автора, но, я полагаю, даже сегодня для всех тех, кто готов видеть противоречия, жестокую несправедливость и алчность нашего времени.

Доклад Симонетты Сальвестрони был прочитан 11 октября 2013 года на международной конференции Общецерковной аспирантуры и докторантуры «Преподобный Исаак Сирин и его духовное наследие». Все доклады, представленные на этой конференции, опубликованы в отдельном сборнике. Тираж этого сборника закончился, однако он доступен в электронном виде на ЛитРес.

 [1] Исследований о влиянии отцов восточной Церкви на произведения Достоевского не существует. Намеки на проблему можно найти в статьях Евдокимова, в частности в его статье «Гоголь и Достоевский, или Сошествие во ад» (Gogol et Dostoïevsky, ou La descente aux enfers. P., 1961), и в некоторых статьях современных русских писателей.

[2] Salvestroni S. Dostoevskij e le svolte teologiche del ‘900 // Protestantesimo. 2000. N 3. P. 168–204.

[3] Salvestroni S. Dostoevskij e la Bibbia. Biella, 2000 (рус. пер.: Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского. СПб., 2001).

[4] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 томах. Л., 1972–1988. Т. 7. С. 154–155.

[5] Ср.: Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. М., 1922.

[6] Цитаты даны по изд.: Аввы Исаака Сириянина Слова подвижнические / Под ред. С. И. Соболевского. Сергиев Посад, 1911. М., 1998.

[7] Слово 35. С. 152.

[8] Слово 5. С. 28.

[9] Слово 61. С. 334.

[10] Достоевский Ф. М. Преступление и наказание // Там же. Т. 6. С. 21.

[11] Слово 90. С. 430–431.

[12] Слово 61. С. 333–335.

[13] Barth K. Der Römerbrief. München, 1922; ит. пер.: L’epistola ai Romani. Milano, 1962. P. 302–305.

[14] Barth K. Einführung in die evangelische Theologie. Zürich, 1962; итальянский перевод: Introduzione alla teologia evangelica. Cinisello Balsamo, 1990. P. 245.

[15] Достоевский, как Барт, хорошо понимал, что даже пограничный опыт не дает гарантии спасения. Это доказывают истории Ипполита, который умирает несчастным, Кириллова и Ставрогина, которые капитулировали перед саморазрушением вплоть до совершения самоубийства, и других персонажей, жизнь которых закончилась трагически.

[16] Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Там же. 1972–1988. T. 14. С. 262.

[17] Там же. С. 263.

[18] Слово 38. С. 159–160.

[19] Слово 49. С. 217.

[20] Слово 83. С. 397.

[21] Слово 2. С. 10.

[22] Слово 48. С. 205–206.

[23] Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Там же. С. 289–293.

[24] Thurneysen E., Dostojewski. Roma, 1929. P. 91 (первое немецкое издание – 1921 г.).

[25] Антология переводов трудов прп. Исаака Сирина на немецкий язык имеется с 1874 г.: Bickell G. Ausgewählte Schriften der syrischen Kirchenväter Aphraates, Rabulas und Isaak von Ninive, zum ersten Male aus dem Syrischen übersetzt. Kempten, 1874 (Bibliothek der Kirchenväter, 63). Этой ссылкой я обязана Сабино Кьяла.

[26] Как хорошо известно, прп. Исаак был посвящен в епископа Ниневии, но через пять месяцев покинул кафедру и удалился жить с анахоретами на гору Матут. Оттуда он добрался до монастыря Раббана Шабура, где умер в старости, после того как ослеп из-за постоянного и продолжительного чтения Священного Писания.

[27] Ср.: Salvestroni. Dostoevskij e la Bibbia. 2000. P. 217.